Твое лицо в столешнице глубокой

Похоже на уснувшую луну
Бледно смиренно и покойно -
Цветок, идущий медленно ко дну.

Ты знаешь, мудрость вековая
По росту нам и по плечу,
Хотя не самая веселая отрада
Тащить ее на собственном горбу.

Вздохнешь и обернешься к елям,
В которых день и ночь токует грусть,
Закуришь, тихим звездопадом
Рассыплется луна в ореховом пруду

- Да, ты права, кому-то надо
Нести богов на собственных плечах.
И в темном небе, как награда
Зажжется первая звезда.

Она носила ключ на тонкой шее,

А от чего, сама не знала,
Душа икон прабабкиных древнее
Молебны мантрами свергала.

А время никуда не уходило
В пустующих садах предместий,
Во мгле сиреневой вино бродило
И лилии цвели на фресках,

Пока она свой старенький винчестер
От Сильви прятала в серванте,
Среди расшитых скатертей и лезвий,
Звучащих резкими анданте.

Кормила с рук дартмурскую собаку,
И астры укрывала шалью.
Писала письма Боре Пастернаку
И исчезала за вуалью.

И наконец пропала, а под вечер
По снегу белому аллеи
Слепой ребенок выполз искалечен
С ключом на тонкой длинной шее.

Вино и хлеб, неспелые оливки,
Земля, согретая последним талым снегом,
И птица вьет свое гнездо в загривке
У призрака, скребущем память по сусекам.

И Чарли Паркеру опять не спится,
В траве высокой бродят голоса и цапли,
И в небо тихо грусть моя струится,
И превращается в пустые дирижабли.

Таков закон, прозренье неизбежно,
И тот, кто жив, тот в одиночку тихо плачет,
У мертвых всё иначе, и бесснежно
Кончается февраль их, горек и прозрачен.

У них крестцы, у нас шнурки с крестами,
Их одиночество - слова, а наше – вера,
Они ступнями меряют – мы лбами
Заветы старого слепого кабальеро.

В очах их темный мед – а в наших пепел,
Они не спят и в сумерках качают люльки,
В саду, что глубиной своею светел,
И где всё больше шатких опустевших стульев.

В твоих глазах все паутинки мира,
Хранящие останки фараонов
И отсвет глаз уставших пассажиров,
Навечно заключенных в сталь вагонов.

Твои ключицы хрупкие престолы,
Из бивней, серебра и древних копей.
Из воска, накипевшего в костёле -
Печати колдовских средневековий.

В твоей гортани горькие напевы
Сирен, давящихся своим же ядом.
Лишенным блюдечек и чаш коленных
Перед крестом с распятием не падать.

В твоих висках египетского нарда
Тончайший плеск и злая полуправда,
И век прозрачных тонкая рулада -
Слепым ладоням лучшая награда.

Твоя душа приют для прях усталых,
Прибежище для безголовых Савлов.
Когда уснешь под спудом листьев палых,
Не будет сон твой светом обесславлен.

Твой бледный лоб со шрамом от ветрянки,
К стеклу прижат, крав сирот и проклятий,
Глухой ко всем молениям архангел,
Не спасший светотень от благодатей.

И пение сверчка у изголовья
Всю тишину отдаст тебе сторицей,
Нежайшего и горького злословья
Гвоздики, вдетой в ветхую петлицу.

В рубцах твои ладони восковые
От лезвий острых и крестов нательных.
Хранят прохладу пальцы голубые
И запах смол - вздыханий корабельных.

В твоей крови все океаны мира,
И зов китов неистребим и вечен
Звучит в тебе, и отсветом инжира
Сквозят в листве кресты пустых скворечен.

В твоем дыханье шепот трамонтаны -
Пришедшей с гор и хрипотцой расколот
Твой голос, в бледноликие тюльпаны
Точащий темный мёд издохшим пчёлам.

В твоем удушье эхо умираний
Всех прошлых лет, погасшее сиянье
Садов, свет Рембрандта, манжетик рваный,
И львов чугунных долгое скитанье.

Твоя Голгофа крестовины окон
И рощ оливковых дрожащий отсвет,
У церкви старенький мопед и ворон
Рапсодию одну и ту же квохчут.

Твой дом – приют давно истекших сроков,
Трещащих над тобою без умолку
Сорок, от Венских мальчиков ожогов
В висок - из Мизерере - всё без толку.

Дождями бесконечными исхлёстан
Рассвет в букете хризантем сгорает,
Ты со стола берешь конверт, короста,
Как прах веков, с колен твоих слетает.

Гравюрами заполнены страницы,
Висок терзает запах туберозы,
Ты вспоминаешь тень летящей птицы
И как в Аравии черны колодцы.

И с этой памятью в рассвете Ниццы
Замрешь под лязг проснувшихся трамваев
Двадцатилетней Биче Портинари,
Прядущей нить лиловой медуницы.

На теплом побережье горький дым
Ты, словно косточку, тайком глодаешь,
Вино французской булкой заедаешь,
Не зная узколобых долгих зим,

Где прячут за улыбкой скорбность губ,
Нить слов в морозную иглу вдевают
И тьме свой свет, как тайну, поверяют,
И глаз вишневых раненую глубь

Под тушью прячут. Тихая печаль
В кагор там хлеб с младенчества макает,
И тонко в рамах соснами вздыхает
Смолой и дымом пахнущий мистраль.

И прям насквозь под левое ребро
Вязальной спицей луч в тебя вонзает
Слепое солнце, и сургуч ломает,
Впечатав в кожу рабское тавро.

Не говоря и не вздыхая, врет,
Там тот, кто поцелуют в лоб, не в губы.
И где мы никого так не полюбим,
Как тех, кто нас когда-нибудь убьёт

На теплом побережье горький дым
Ты, словно косточку, тайком глодаешь,
И с каждым сном моим всё больше таешь,
Как первый снег в преддверьи долгих зим.

 

Оставь меня в помине – вдруг сгожусь
Дожди на тридцать первое июня
Предсказывать, и пусть я не случусь
Напевностью в тревожном звоне пиний.

Оставь, как держат старые ключи
От дома, где прощаются рожденья,
Травою зарастают кирпичи,
Как горестный обет невозвращенья.

Оставь, но слишком часто не меняй
В продрогших кассах на обратный в Лейпциг,
Всегда найдется время потерять
Тот свет, в котором больше не согреться.

Однажды кончится февраль,
И боль моя меня отпустит,
Калифорнийская весна
Цветы гортензии распустит.

Прозрачно-розовый рассвет
Плеснёт хвостом по побережью,
Как отзвук девичьих вендетт
В тончайшем платье цвета кешью.

И снова буду босиком
Бродить по пляжу до заката,
Пить темно-красное вино
Из кисло-сладкого граната.

Всю ночь при свете ночника
Читать шотландские легенды
Под треск заплечного сверчка
На нашей стёртой киноленте.