Твое лицо в столешнице глубокой

Похоже на уснувшую луну
Бледно смиренно и покойно -
Цветок, идущий медленно ко дну.

Ты знаешь, мудрость вековая
По росту нам и по плечу,
Хотя не самая веселая отрада
Тащить ее на собственном горбу.

Вздохнешь и обернешься к елям,
В которых день и ночь токует грусть,
Закуришь, тихим звездопадом
Рассыплется луна в ореховом пруду

- Да, ты права, кому-то надо
Нести богов на собственных плечах.
И в темном небе, как награда
Зажжется первая звезда.

Она носила ключ на тонкой шее,

А от чего, сама не знала,
Душа икон прабабкиных древнее
Молебны мантрами свергала.

А время никуда не уходило
В пустующих садах предместий,
Во мгле сиреневой вино бродило
И лилии цвели на фресках,

Пока она свой старенький винчестер
От Сильви прятала в серванте,
Среди расшитых скатертей и лезвий,
Звучащих резкими анданте.

Кормила с рук дартмурскую собаку,
И астры укрывала шалью.
Писала письма Боре Пастернаку
И исчезала за вуалью.

И наконец пропала, а под вечер
По снегу белому аллеи
Слепой ребенок выполз искалечен
С ключом на тонкой длинной шее.

Вино и хлеб, неспелые оливки,
Земля, согретая последним талым снегом,
И птица вьет свое гнездо в загривке
У призрака, скребущем память по сусекам.

И Чарли Паркеру опять не спится,
В траве высокой бродят голоса и цапли,
И в небо тихо грусть моя струится,
И превращается в пустые дирижабли.

Таков закон, прозренье неизбежно,
И тот, кто жив, тот в одиночку тихо плачет,
У мертвых всё иначе, и бесснежно
Кончается февраль их, горек и прозрачен.

У них крестцы, у нас шнурки с крестами,
Их одиночество - слова, а наше – вера,
Они ступнями меряют – мы лбами
Заветы старого слепого кабальеро.

В очах их темный мед – а в наших пепел,
Они не спят и в сумерках качают люльки,
В саду, что глубиной своею светел,
И где всё больше шатких опустевших стульев.